Два веса, две мерки [Due pesi due misure] - Лев Вершинин

Он принялся решительно швырять в дорожную сумку те немногие вещи, что брал с собой в эти поездки. «Так будет лучше для вас», — обиженно ворчал он. Если прежде он собирался в обратную дорогу нехотя, то на сей раз в его движениях была судорожная поспешность. Казалось, ему не терпится уехать. Он с ожесточением хватал свои вещи и запихивал в сумку.

Жена и дети заговорщически переглядывались у него за спиной. Хитрость удалась: по всему было видно, что у него сейчас одно желание — побыстрее убраться, как изволила, к полному его недоумению, выразиться супруга. Его не могли не подстегнуть ее нетерпеливые вздохи, за которыми последовало: «Смотри, не опоздай на поезд!» Он метнул на нее свирепый взгляд. «Успокойся, не опоздаю. А если и опоздаю, пешком пойду, лишней минуты тут не останусь».

Раньше он едва ли не мечтал опоздать на поезд, радовался малейшему поводу отсрочить, перенести отъезд. Другое дело теперь — поскорей бы уехать! Никаких сожалений, никаких усилий над собой.

Раз от раза изъявления любви со стороны жены и детей — беспрерывные колкости, признаки нетерпения — множились и становились все изощреннее. Дачники из числа друзей и близких знакомых были тайно привлечены к операции и способствовали ее успеху: никто больше не обращал к Джорджо дурацких любезностей, принятых при отъезде человека в город после выходного: «Уже обратно? Жаль! Побыли бы еще денек-другой» (как будто уезжающий уезжает по собственной прихоти) и «Возвращайтесь быстрее!» (как будто у него есть возможность вернуться среди недели, чтобы только доставить им удовольствие). Они присоединялись к тем, кто провожал Джорджо на станцию, насмешливо желали ему счастливого пути, делая все, что могли, во имя упомянутого выше сочувственного замысла. Тсс! Вон он!

Приятель прервал рассказ и указал на группу людей, подходивших к станции: в сумерках я разглядел человека с дорожной сумкой, а за ним — женщину и нескольких подростков, подгонявших его пинками.

— Это Джорджо. Возвращается в город на работу, а жена и дети провожают его к поезду, — с умилением шепнул мне приятель, растроганный душещипательной сценой.

Глядя на отъезжающего, ничего не стоило догадаться, что желаемый результат достигнут: на его лице не было и тени огорчения, а лишь желание поскорее вырваться из этой тягостной обстановки и решимость никогда больше не приезжать, — решимость, которой он прежде не знал и которая успеет пройти или ослабеть за неделю, так что в следующую субботу он примчится проведать семью, где его ждет прием, снимающий горечь от неизбежной разлуки и позволяющий с легким сердцем вернуться в город, на службу, и — о радость! — опять остаться одному, вдали от семьи. Иными словами — превратить боль в предвкушение вожделенного блаженства.

— Счастливчик! — с завистью воскликнул приятель, когда от увесистого супружеского пинка бедняга упал ничком в метре от подходившего поезда и едва не угодил под колеса.

Жена, стоя над ним, приговаривала:

— Это тебе на дорогу!

И ей дружно вторили детки:

— Знай наших!

ОТКРЫТКА{5}

Перевод Е. Дмитриевой.

Одолев последний участок подъема, автобус проехал еще сотню метров и остановился. Туристы вышли и устремились к ресторану, где им предстояло обедать. Приходилось поторапливаться: на обед им отвели всего сорок пять минут, а судя по скоплению автобусов на перевале, найти свободное место в ресторане было непросто.

Роберто и Ирэна, отстав от группы, огляделись по сторонам, словно что-то искали, и решительно направились к киоску с видовыми открытками.

Бывают люди, созданные для открыток, и люди, совершенно лишенные этой жилки. Первые, когда путешествуют, чуть остановка, хоть ненадолго, хоть на несколько минут — мотор охладить, тут же смотрят, нет ли поблизости магазина или киоска с открытками, и, если есть, бросаются туда и успевают выбрать, купить, написать, наклеить марки, найти почтовый ящик. Вторые знают, что надо посылать открытки, и собираются это делать, да все откладывают. Ну а если, поборов лень, в конце концов заставляют себя приступить к практическому осуществлению данного акта вежливости, трудности начинаются у них уже с выбора открыток: та недостаточно красива, тут не видно моря или гор, эта чересчур банальна. Допустим, им удается кое-что выбрать, но возникают новые проблемы: нет при себе ручки или нет охоты писать — либо есть ручка и есть охота, но нет нужного адреса.

Написав, они уверяют себя, что на сегодня с них хватит, и откладывают покупку марок на завтра. Ну а наклеить марки после того, как они уже куплены, всегда успеется. И вот все трудности позади, остается опустить открытки в почтовый ящик, но этого-то они как раз и не делают, забывают, так что открытки, лежа в кармане, подолгу путешествуют вместе с ними от города к городу. В результате открытка с видом Капри может быть отправлена из Ортизеи, Кортины или Сан-Мартино-ди-Кастроцца. А может пролежать в кармане до возвращения человека домой — нередко в тот самый город, куда была адресована, и отправителю представляется наконец случай вручить ее лично. Впрочем, он и этого не делает. Ничего, пригодится на будущий год, успокаивает он себя. И открытка, на которую он всякий раз натыкается, разбирая бумаги или наводя порядок в ящиках письменного стола, в итоге попадает вместо почтового в мусорный ящик, так и не будучи отправленной или отданной адресату.

Получается заколдованный круг: есть открытка — нет ручки, есть ручка — нет открытки, есть и то и другое — остановка за маркой, попадутся марки — человек уже не помнит о лежащей в кармане открытке, а вспомнит — не видит поблизости почтового ящика.

Потом почтовые ящики могут попадаться ему на каждом шагу, но к этому времени он уже забыл про свои открытки или они у него — в другом пиджаке. А если открытки при себе, неохота из-за них останавливаться.

Однако чего ради, спросите вы, тратить слова на тех, кто не создан для открыток? Неужели автор намерен посвятить свой рассказ этой категории людей — к счастью, немногочисленной, да и не столь уж интересной, чтобы ею заниматься.

Напротив, господа. Замечу лишь, что к ней принадлежит, в числе прочих, ваш покорный слуга, и после этого весьма несущественного добавления покончу с нею, исчерпав то немногое, что можно было сказать о людях, составляющих данную категорию. Между тем, если я уделил всего несколько строк людям, созданным для открыток, объясняется это следующим: все повествование посвящено им, вы увидите их в действии, что освобождает от необходимости распространяться на их счет и оправдывает краткость сказанного о них до сих пор.

И последнее замечание, прежде чем мы введем наших героев: в области открыток есть свои нераскрытые тайны.

Итак, все, что говорилось выше, было необязательно, считайте, что автор этого не говорил, рассматривайте это как довесок, как нечто незапланированное, как приложение, как любезность человека, подарившего вам скромное эссе на тему: «Открытки. Трудности их написания и отправления. Психология отправителя». Иными словами, выбросьте из головы.

Так вот, я обещал ввести наших героев. Впрочем, мы их уже ввели: это супруги Роберто и Ирэна, которых мы видели решительно направляющимися к киоску с видовыми открытками.

Роберто и Ирэна были созданы для открыток. И путешествовали они исключительно ради того, чтобы посылать открытки. Причем не так уж бескорыстно, как это могло показаться на первый взгляд.

Путешествовали они только летом. Всего три месяца полноценной жизни в году!

Итак, пока их спутники обедали, Роберто и Ирэна заполняли открытки фамилиями, учеными званиями и поцелуями.

— Эту, — сказал Роберто, выбирая одну из самых красивых открыток, — пошлем профессору Чотоле. — Он начал писать и вдруг вскрикнул:

— Ой, клякса! Такую открытку солидному человеку уже не пошлешь!

Но открытка была изумительная, глянцевая. Рука не поднималась ее разорвать.

— Ничего страшного, — невозмутимо сказала жена, — пошлем ее еще кому-нибудь.

— Но ведь я уже написал «Луиджи»!

— Так пошлем ее другому Луиджи. Луиджи Фитто.

— Скажешь тоже! Какой от него прок? Уж лучше Луиджи Риве.

— А от Ривы какой прок? Надо подумать.

И они зашевелили губами: Луиджи… Луиджи… Луиджи… Луиджи…

— Луиджи Ридамми?

— Что ты! От него потом не отвяжешься!

И они продолжали перебирать знакомых.

— Дону Луиджи?

Придет же в голову. Дон Луиджи — священник, они и знакомы-то, честно говоря, толком не были. Открытку от своих нерадивых прихожан, да еще из такого фешенебельного места, он мог принять за насмешку.

Они перебрали всех Луиджи, каких только знали, и убедились, что выделить из них особенно некого.

И тут Роберто, забраковав дона Стурцо — не из политических соображений, а потому, что им на него наплевать, — вспомнил о своем старом дяде Луиджи.